Вдруг вспомнила. И пока держу в голове нужно написать. Ниже 3 статьи о трёх людях изменивших моё понимание литературы. Все трое очень любимы, к сожалению, всех троих уже нет с нами...
Говорю сразу, extremely много букв и слов)
[Фото кликабельны]
Десять заповедей Холдена Колфилда
*Константин Мильчин*
«Над пропастью во ржи», самая известная книга Джерома Дэвида Сэлинджера, разошлась по миру суммарным тиражом более 60 млн экземпляров и практически стала библией второй половины ХХ — начала ХХI века. Устами своего героя, мрачноватого тинейджера Холдена Колфилда, писатель вербализовал идеологию тех, кто в 1951-м был подростком, в 1968-м — молодым человеком, а в 1980-е уже управлял корпорациями, научными институтами и правительствами. Так Сэлинджер сформулировал правила жизни целого поколения, которое создало нам этот прекрасный новый мир
*Сэлинджер сформулировал правила, по которым живет целое поколение*
1. «У меня нет никакого желания звонить этому Сомерсету Моэму по телефону».
Библейская заповедь «не сотвори себе кумира» фактически превращается в совет «сотвори себе кумира самостоятельно». Для Колфилда не существует традиционной системы авторитетов, которую надо усвоить раз и навсегда со школы или от родителей: личное мнение и отношение для него важнее культурного веса писателя. Во второй половине ХХ века личные связи между производителем и потребителем культуры вообще начинают играть большую роль. В 2000−е писателей станут включать в «ленту друзей» и читать где-нибудь в «Живом журнале» или на Facebook.com: вот однокурсница пишет, как она провела выходные, а вот Сергей Лукьяненко выкладывает в «ЖЖ» фрагмент нового романа. Для издателей же количество «друзей» блогера — один из критериев его потенциального успеха как писателя.
2. «Плохо то, что иногда всякие глупости доставляют удовольствие».
Во второй половине ХХ века набирает силу индустрия развлечений. С распространением телевидения потребность в ежеминутном развлечении пришла в каждую семью. Коммерческий развлекательный масскульт захватывает умы и кошельки людей — даже тех, кто, как и Колфилд, чувствует, что все это глупости, не заслуживающие внимания. То же самое писали в 1975 году о первом блокбастере — «Челюстях» Стивена Спилберга: сплошные глупости, ни одной идеи, но море удовольствия, а также $470 млн сборов при бюджете в $7 млн.
3. «Все дело в том, что трудно жить в одной комнате с человеком, если твои чемоданы настолько лучше, чем его, если у тебя по-настоящему отличные чемоданы, а у него нет».
Сэлинджер устами Колфилда зафиксировал изменения, происходившие в социальной стратификации общества, — тот факт, что бренды стали одним из ее определяющих критериев. Именно по ним проходит граница между разными социальными группами, которые относятся друг к другу с презрением или даже враждебно. Бренды появились на рубеже XIX и XX веков: первой компанией, которая в популярность марки стала вкладывать больше, чем в сам продукт, была Coca-Cola. Но расцвет культуры брендов наступил в 1950−е, с массовым распространением телерекламы. В итоге человек стал суммой тех брендов, верным потребителем которых является.
4. «Глупо внушать новые мысли человеку, когда ему скоро стукнет сто лет».
Поколение беби-бумеров еще не появилось на общественной сцене, но молодежь 1950−х уже требует своего места под солнцем. Через десять лет она выберет беспрецедентно молодого 43−летнего Джона Кеннеди президентом США. А не пройдет и 20 лет, как мысль о том, что взрослые — преступники, которых нужно лишить власти и отправить на перевоспитание, станет одной из важнейших составляющих бунтарской идеологии 1968 года. Молодые будут все быстрее делать карьеру — в частности, с развитием компьютерных технологий и ИТ-индустрии. В 2008 году 24−летний Марк Цукерберг заработает $1,5 млрд на созданной вместе с одноклассниками социальной сети Facebook.com.
5. «Забавная штука: достаточно наплести человеку что-нибудь непонятное, и он сделает так, как ты хочешь».
Холден Колфилд умеет обманывать и может заболтать простачка-лифтера или соседку в поезде. То есть он талантливый пиарщик — просто не умеет пользоваться своим талантом. Период с 1945−го по середину 1960−х в США считается золотым веком пиара, когда окончательно оформилась наука public relations. На это же время приходится расцвет политологии — вскоре к триумфальному шествию пиарщиков присоединяются и политтехнологи.
6. «Человек не должен брать на себя то, что полагается Богу».
Дискуссия о том, можно ли человеку покушаться на роль творца мироздания, стара как мир, но именно с 1950−х годов она вновь обостряется. С тех пор человек полетел в космос, научился спасать безнадежных больных, смог извлечь энергию из атомного ядра и даже расшифровал собственный геном. Каждое из этих свершений сопровождалось сомнениями: не переходим ли мы границы дозволенного? Фактически в этой короткой фразе Сэлинджера уместились и споры вокруг клонирования, и конфликт креационистов с дарвинистами.
7. «Я сам себе придумываю правила поведения и тут же их нарушаю».
Поколение Колфилда не имеет тех идеалов, которые были у предыдущего, выигравшего Вторую мировую войну. Правила поведения, общественные идеалы, законы, мораль — отныне все это каждый придумывает для себя сам. Причем этим путем пойдут как люди, так и политические партии. Старый коммунизм Маркса — Энгельса — Ленина падет под напором компромиссного еврокоммунизма в Старом Свете, превратится в прагматичный тоталитаризм в Китае, а в Латинской Америке даст всходы в виде «социализма XXI века». Появятся небывалые альянсы: французские правые националисты будут дружить с леваками-антиглобалистами из Мексики, объединившись на почве ненависти к США и транснациональным корпорациям. Английские «новые лейбористы» станут «правее» консерваторов, а турецкие исламисты возьмут курс на сближение с христианской Европой.
8. «Признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить
ради правого дела».
Герои Сэлинджера ссылаются на австрийского психоаналитика Вильгельма Штекеля (1868–1940), но известность это суждение приобрело после публикации «Над пропастью во ржи». В 1968 году целое поколение молодых бунтарей застроит города Европы и Америки баррикадами, будет восторгаться радикальными левацкими идеями и драться с полицией; наиболее решительные из них подадутся в террористы и таки умрут за дело, которое посчитают правым. Но уже к концу ХХ века радикальные идеологии сменятся умеренными, буржуазными, и жить ради правого дела станет более модно, чем умирать за него.
9. «Будь у человека хоть миллион лет в распоряжении, все равно ему не стереть всю похабщину со всех стен на свете».
Сэлинджер предсказывает наступление апатии и общественного цинизма, которые не раз «догонят» его поколение. В 1960−е и первой половине 1970−х молодежь на Западе была предельно идеологизирована и дралась за свои идеалы. На смену бунтарским настроениям пришли усталость и безразличие, пока в конце 1990−х — самом начале 2000−х по всему миру не прокатилась волна антиглобалистских выступлений. В последние годы демонстрации протеста как в Старом, так и в Новом Свете стали редкостью: никто не пытается «стирать похабщину со стен». Все знают, что на это не хватит и миллиона лет.
10. «Никому ничего не рассказывайте. А то расскажете про всех — и вам без них станет скучно».
«Над пропастью во ржи» — предтеча нынешних сетевых дневников, в которых обычные люди описывают свою обычную жизнь. С 1950−х годов у человека появляется все больше технических возможностей донести до широкой публики информацию о себе: фото-, кино— и видеокамеры, копировальная техника и, наконец, интернет позволяют маленькому человеку рассказать всем про всех и, в частности, про себя. В середине 1990−х появляется интерактивный интернет, где пользователь не только наблюдатель, но и творец. В 1995−м открылся сайт Classmates.com («Одноклассники» — его русская версия), в конце 1990−х — первые блог-платформы, включая и Livejournal.com.
Исходник rusrep.ru/2010/04/zapovedi/
Курт Воннегут: «Я давно должен был бы сдохнуть, но сигареты хреново работают»
Автор: Дуглас Бринкли
"Rolling Stone", №28
Корреспондент RS встретился с 83 -летним писателем Куртом Воннегутом, который любит рисовать на шелке и представляться пророком Иеремией. В ходе беседы с великим старцем выяснилось, что человечество в конечном счете погубит нефть, а сигареты с фильтром не приносят пожилым людям никакого вреда.
Курт воннегут неспешно попивает кофе, сидя в гостиной своей нью-йоркской квартиры. Вокруг нас, тявкая, нарезает круги маленький белый песик со странным прозвищем Flour (порошок, мука — англ.). Внезапно у писателя начинается сильный приступ кашля,и он судорожно хватается за лежащую на кофейном столике полупустую пачку сигарет Pall Mall.
Воннегут быстро закуривает, и его кашель пропадает. Я спрашиваю писателя, знает ли он о вреде табака и риске подцепить рак легких. «О да! — ухмыляется Курт. — Раньше я покупал сигареты без фильтра. Мне было тринадцать или четырнадцать, когда я начал курить, а сейчас я собираюсь затеять тяжбу с табачной фирмой Brown & Williamson. Знаешь почему?» Вопрос приводит меня в замешательство, и я робко предполагаю: «Может быть, все-таки рак?» Кудрявый старик в кресле напротив меня начинает хихикать: «Конечно, нет! Просто эти парни — жалкие вруны, своими предупреждениями на пачках они совсем запудрили мне мозги. Проблема в том, что мне уже восемьдесят три года, а я дымлю как паровоз. По их расчетам, я давно должен был бы сдохнуть, но их сигареты хреново работают. Из-за этого мне приходится жить в страданиях, наблюдая, как Америкой управляют такие парни, как Буш-младший. Проблема в том, что парней, которые рулят нашей страной, бесит доступность информации, накопленной за годы кропотливых исследований». Воннегут опять начинает кашлять и, стукнув себя кулаком по груди, заявляет ехидным голосом: «Они хотят, чтобы все мы думали исключительно о нефти».
«Меня зовут Иеремия, и я не говорю о том, что Господь зол на нас, — с серьезным лицом продолжает Воннегут, поднимаясь с кресла и подходя к окну. — Я говорю о том, что в погоне за нефтью люди уничтожают жизнь на собственной планете. Что ждет нас, когда закончится “черное золото”? Ведь от него столько зависит! Бензином питаются и школьные автобусы, и пожарные машины. Без нефти встанут грузовики, наступит конец света. Мы очень сильно зависим от углеводорода, а его запасы иссякают. Вы говорите о безумных 20-х годах? Это ерунда по сравнению с тем, что творится сегодня. Мы сходим с ума. Мы уже сошли с ума из-за бензина. Нефть стала для нас наркотиком, наподобие кокаина. Само собой, есть беспредельщики-христиане, с восторгом приветствующие конец света. Поэтому я — Иеремия. А всех этих нефтяных сумасшедших необходимо остановить».
Высказывания, пророчащие Апокалипсис, вполне типичны для Воннегута. Именно он в своей повести «Колыбель для кошки» («Cat’s Cradle») описал «лед 9» — субстанцию, способную уничтожить Землю. В одном из интервью, опубликованном в сборнике «Беседы с Куртом Воннегутом» («Conversations With Kurt Vonnegut»), писатель заявил: «Любой разумный человек знает, что рано или поздно Солнечная система лопнет, словно тесный воротничок рубашки». Очевидно, эти выводы были сделаны во время приступов депрессии, которой писатель страдает уже долгие годы. Помня об озабоченности Воннегута проблемой глобального потепления, я спрашиваю, смотрел ли он документальный фильм Эла Гора «Неудобная правда» («Inconvenient Truth»). «Я в курсе, о чем эта картина, — бурчит себе под нос Курт. — Меня не нужно ни в чем убеждать. Сопротивляться бессмысленно. Игра окончена, и мы ее проиграли».
Воннегут вошел в анналы американской литературы как ехидный писатель-сатирик, заставивший весь мир смеяться над абсурдными реалиями бытия. Его последняя опубликованная работа — сборник эссе «Человек без страны» («A Man Without Country») — ко всеобщему удивлению, стала бестселлером. Книга держалась в списке самых популярных изданий The New York Times на протяжении восьми недель, всего было продано более 250 000 копий.
Курт Воннегут вырос в Индианаполисе в эпоху Великой депрессии и изучал химию в Корнелльском университете. Будучи студентом, он подрабатывал редактором местной газеты Cornell Daily Sun, время от времени публикуя там и собственные статьи. С началом Второй мировой Курт записался в американскую армию — его зачислили в полевую артиллерию, и будущий писатель обслуживал 240-миллиметровую пушку. Во время сражения при Балге 21-летний Воннегут попал в немецкий плен и очутился в Дрездене. 13 февраля 1945 года авиация союзников почти полностью уничтожила этот город: погибли около 135 000 человек, целые кварталы в считаные секунды превратились в горящие руины. Воннегут вспоминал: «Ничего подобного мир еще не видел. Бомбардировка Дрездена обернулась самой жуткой резней за всю историю Европы». Курту повезло. В день налета будущего писателя и еще шестерых военнопленных отправили на подземный мясокомбинат, носивший название Schlachthaus 5 (бойня 5 — нем.). «Нам не пришлось наблюдать это кровавое пиршество, — вспоминает Воннегут. — Но мы слышали разрывы бомб, на наши головы сыпалась штукатурка. Если бы я высунул нос наружу, то тут же превратился бы в жареного кузнечика. От меня остались бы лишь обугленные кусочки плоти, я сгорел бы, как связка каминных дров. На улицах еще долго воняло ипритом. Целый город был стерт с лица земли». Немцы послали оставшихся в живых пленных собирать трупы и сваливать их в огромные ямы. «Мертвецов было слишком много, — вспоминает Воннегут, неподвижно стоящий у окна. — Останки не успевали сжигать, и тогда пришел черед огнеметчиков. Весь Дрезден был засыпан зловонным пеплом. Вторая мировая заставила людей переосмыслить само слово «война». Я ни за что не упустил бы шанса поучаствовать в таком глобальном событии. Те, с кем я служил, стали мне братьями. Если бы не Вторая мировая, я работал бы сейчас редактором садоводческого раздела в газете The Indianapolis Star».
После окончания войны Воннегут вернулся в родную Индиану обладателем ордена «Пурпурное сердце». Как и многие фронтовики, он с трудом приспосабливался к мирной жизни. Некоторое время будущий писатель жил на мысе Кейп-Код, неподалеку от Бостона, и заправлял магазином, торгующим автомобилями. Затем Курт трудился в пресс-службе компании General Electric в городке Шенектади, штат Нью-Йорк, где, как он вспоминает, «наблюдал за работой механических автоматов». «В те времена еще не было слова “автоматизация”, — говорит писатель. — В General Electric я стал свидетелем убийства индивидуальности рабочего человека. Машины готовились начать управлять нашими жизнями». Воннегут говорит, что именно тогда он и превратился в луддита, противника технического прогресса, и решил посвятить свою жизнь писательской работе. Ниже я привожу текст письма, которое Курт написал отцу в 1949 году. Его оригинал хранится в архиве университета Блумингтон в Индиане.
«Милый па!
Я продал свой первый рассказ, его купил журнал Collier’s. Вчера вечером я получил от них чек — 750 долларов. Минус десять процентов, причитающихся моему агенту. Похоже, что еще две мои работы имеют хорошие шансы быть опубликованными в ближайшем будущем. Полагаю, дела пошли в гору. Я положил деньги на сберегательный счет и постараюсь пополнять его регулярно. Я хочу накопить сумму, эквивалентную моему годовому заработку в General Electric. Еще четыре публикации, и эта цель будет достигнута. У меня появятся свободные наличные (чего раньше никогда не было), я смогу бросить эту работу, превратившую мою жизнь в кошмар. Я больше никогда не буду ни на кого горбатиться, да поможет мне в этом Господь. Сейчас я ощущаю себя таким счастливым, как никогда раньше».
Дрезденская трагедия сделала из Воннегута пацифиста. Любое упоминание о войне в Ираке заставляет его хмуриться. Воннегут наконец-то усаживается в кресло и снова берет в руки сигаретную пачку: «Честно говоря, я бы предпочел видеть сегодня президентом того же Никсона. Буш абсолютно некомпетентен, он не способен вообще ни на что. Терпеть не могу импульсивных идиотов. Помните, как говорили много лет назад? Даже дьявол может цитировать Священное Писание, если ему это выгодно». Выпустив дым через нос, Курт интересуется, знаю ли я, почему Буш-младший так ненавидит арабов. Разумеется, я опять оказываюсь в тупике. «Эти люди научили мир алгебре, — хохочет писатель. — Как вы не догадались? Они же придумали цифры, и даже ноль — символ полного ничтожества — их изобретение». Когда я спрашиваю писателя о его отношении к конфликту между Израилем и арабами, он пытается отшутиться: «Даже младенцы могут доставить неприятности, чего уж говорить о странах».
«Я превратился в старого пердуна, — горестно вздыхает Воннегут. — Все время сижу дома, кропаю статьи в газеты, у меня постоянно в работе несколько эссе. Часть из них легла в основу “Человека без страны”». Я окидываю взглядом рабочий стол писателя — он весь завален бумагами, причем большей частью это небрежно набросанные стихотворные строфы. «Осваиваю новые жанры, — Воннегут встречается со мной взглядом. — В последнее время даже пытаюсь попробовать себя в музыке. Песни помогают радоваться жизни. Помню, когда я был молод, мне очень нравились военные оркестры, хоть я и быстро стал пацифистом. Мы должны ценить ту музыку, которую подарили людям афроамериканцы, ведь блюз — идеальное лекарство от депрессии. Видимо, из-за этого изобретения нас и терпит весь остальной мир. Впрочем, любовь к блюзу не мешает мне боготворить Штрауса и Шопена. К сожалению, для исполнения классической музыки у меня никогда не хватит мастерства, но вот с рокерами я однажды выступал». Несколько лет назад Воннегут посетил концерт группы Phish, который проходил в Массачусетсе, поднялся на сцену и исполнил «скат» — вокальную импровизацию, состоящую из бессмысленных звуков. Кроме того, Воннегут написал либретто для оперы Стравинского «The Soldier’s Tale», в котором рассказал историю рядового Эдди Словика — первого и единственного со времен Гражданской войны американского солдата, приговоренного в 1945 году к смертной казни за дезертирство.
«Последние лет десять я еще и активно рисую, — вещает из своего кресла Курт. — Мои дед и отец были довольно известными в Индиане художниками и архитекторами. Так что я, так сказать, занимаюсь живописью по праву крови». С помощью Джо Петро III, графика из Кентукки, Воннегут создал две сотни картин на шелке. Некоторые из них посвящены американским живописцам-классикам — Марселю Дюшампу и Джексону Поллоку, остальные иллюстрируют повести «Колыбель для кошки», «Бойня номер пять» («Slaughterhouse-Five») и «Завтрак для чемпионов» («Breakfast Of Champions»). «Джо помог мне с шелкографией, — говорит Воннегут. — Он пользуется очень старой технологией, так никто уже не работает. Весь процесс настолько кропотлив, что за время изготовления одного отпечатка я мог бы набросать еще несколько картин».
Несмотря на то что со времен «Времятресения» («Timequake») Воннегут не опубликовал ни одной полноценной повести, почтовый ящик писателя переполнен корреспонденцией, поступающей со всего мира. После событий 11 сентября 2001 года один из его молодых поклонников прислал рассказ о том, как он проходил полный досмотр в аэропорту Сиэтла. «Я имею привычку отвечать на понравившиеся мне письма, — смеется Курт. — И вот что я написал этому парню: “Полный досмотр в аэропорту — это не более чем хороший прикол. Моим любимцем по части хохм является Эбби Хоффман, имевший популярность во времена войны во Вьетнаме. Однажды он заявил, что изобрел новый наркотик — якобы банановая кожура, вставленная в анус, оказывает сильное наркотическое действие. При этом Хоффман добавлял, что научные сотрудники ФБР проверяли на собственных задницах, правда это или нет».
«Само существование человечества кажется мне большой несправедливостью, — морщинистое лицо Воннегута внезапно становится серьезным. — Мы разрушили собственную планету, обуреваемые желанием получить свободу передвижения. Администрация Буша объявила, что ведет войну с наркотиками? На самом деле эти парни лоббируют интересы нефтеторговцев. Каждый день люди заливают бензин в баки своих автомобилей, чтобы преодолеть по шоссе сотни километров, сбивая по дороге животных и отравляя воздух. Я выжил в армии благодаря тому, что умел печатать. Я набивал на пишущей машинке за своих коллег ведомости, сметы и отчеты. Тогда я думал: «Боже! Пожалуйста, помоги мне уехать домой! Ты видишь, я делаю все, что могу!» Сейчас я чувствую себя точно так же. Я писатель. Я написал много книг. Я сделал все, что мог. Позвольте же мне спокойно свалить из этого чертового мира».
Исходник www.rollingstone.ru/articles/974
Скандал по имени Генри
Земное и вечное. Ровно по этим двум полюсам было разделено содержание нашумевших миллеровских романов «Тропик Рака» и «Тропик Козерога», ходивших среди студенчества на Воробьевых горах четверть века назад. Разделено чьей-то твердой рукой — простой карандаш ровно и жирно подчеркнул все остросюжетные подробности амурных сцен героев (в большей части — главного героя) этих книг. И по-своему он сделал очень полезное дело: при вечной нехватке времени у студентов читать нужно только квинтэссенцию. Остальное — о Парижах, Нью-Йорках, Матисcах и Достоевских — по желанию, там, где не подчеркнуто. Комизм этой ситуации в том, что разделение полюсов и читателей непроизвольно делал и сам писатель — бунтарь по духу, анархист по сути, авангардист по форме. В общепринятом смысле — человек-скандал, который стал таковым сразу после первых опубликованных в Париже романов. Сам же он запомнился, в том числе и многим женщинам, приятнейшим и отнюдь не конфликтным человеком. Рядом с ним всегда била жизнь: люди всех сортов и возрастов, богачи и бедняки доверяли ему свои кошельки и сокровенные мысли. Друзья говорили, что он был «лучшим в мире собеседником» и непревзойденным рассказчиком. Альфред Перле писал, что от Генри «исходила какая-то животворящая сила: он при любых обстоятельствах умудрялся что-то давать людям, а то что он был беден, как церковная мышь, — это уже дело десятое», что он «был тощим, как жердь, и его единственным хобби была жизнь». Ну а одна из самых близких его подруг — Анаис Нин, оставив после себя откровенные дневники, познакомила читающую публику с Миллером-мужчиной. Хотя, признаться, он и без нее говорил на эту тему много и не стесняясь. Возвращаясь к публике… Она и тогда и сейчас сама расходилась по двум берегам одной большой реки под названием «что есть жизнь?» в представлении Генри. Один берег принимал авторскую концепцию бытия без купюр, увиденную «сверху», в масштабе, не эпизодами, со всеми красотами и уродством, благонравием и непристойностями. А другой — остолбеневший от прочитанного — клеймил Миллера за все, что тот вынимал со дна людских страстей, из глубин потаенной жизни, употребляя в одном ряду с удивительными по благозвучию описаниями шокирующую лексику. И, конечно же, его обвиняли в том, что «сочными эпизодами» он пытается привлечь публику. Сам же Генри ответил на все претензии в эссе «Размышление о писательстве», определяя писательство, как саму жизнь, как странствие с целью что-то постичь, как метафизическое приключение: «способ косвенного познания реальности, позволяющий обрести целостный, а не ограниченный взгляд на Вселенную». Писатель, говорил Генри, существует между верхним слоем бытия и нижним и ступает на тропу, связывающую их, с тем чтобы в конце концов самому стать этой тропой. Он пояснял, что разница между ним и его собратьями по перу состоит в том, что «они всячески стараются исходить из того, что оформилось у них в голове. Я же всячески стараюсь извлечь на поверхность то, что скопилось ниже, в области солнечного сплетения, в подсознании». И как человек откровенничал: «Иногда мне хочется побездельничать, чтобы ничего не делать и чтобы время тяжелым грузом легло мне на плечи. Но я проклятый, может быть, блаженный, одним словом, человек с вечным двигателем в голове… Мой мозг постоянно работает. В известном смысле я живу в непрестанном противоречии с самим собой. Хотя и не слишком, я бы сказал, для меня обременительном. Я живу в противоречии, когда говорю, что все эти вещи не имеют значения, — и все же придаю им значимость. Все, что я намереваюсь сделать, должно быть выполнено. (Это во мне говорят немецкие гены, которые я ненавижу.)»
У истоков реки
Генри Миллер родился 26 декабря 1891 года в Нью-Йорке в Йорквильском округе Манхэттена в семье американцев немецкого происхождения. После рождения сына семья переехала в Бруклин, который еще не был частью Нью-Йорка. Непростой, многонациональный город оказался той средой, где вырос Генри. Осваивать ее он начал еще подростком: обзаводиться разными друзьями, не всегда теми, которые нравились его родителям, и тут же становиться их кумиром; бродить по улицам, рассматривать и запоминать все происходящее и складывать на «дно памяти». Все пригодится: вспомнятся и люди, и вещи, и события… Потом, пройдя по множеству улиц мира, он напишет, что нигде «не чувствовал себя таким униженным и оскорбленным, как на улицах Америки», которые казались ему гигантской выгребной ямой, сточным колодцем духа; где он видел себя «отдельным существом на колоссальной веселухе благосостояния и счастья» и где ему ни разу не попался действительно богатый и действительно счастливый человек. Конечно, эти строки принадлежат уже взрослому Миллеру, но впечатления для их написания он вынес и из детства. В его взрослении были и бунт, и месть окружающему миру, в котором мало кто задумывался о том, что мучило тогда Генри: как распознать без уготовленных кем-то правил и навязанных мнений на что ты способен?
Генри Миллер. 1930-е годы.
Вот с таким внутренним запалом ему предстояло унаследовать от отца маленькую швейную фабрику, чтобы продолжить его дело и поддерживать родителей и сестру. Но несмотря на весь природный гуманизм, в котором Миллер не раз признавался на своих страницах, он так и не смог быть полезным семье и просто удрал из нее. Правда, сначала окончил среднюю школу Восточного округа Бруклина, где встретил первую любовь Кору Сьюард, а затем в 1909 году поступил в Нью-Йоркский муниципальный колледж, но через два месяца бросил учебу, не принимая практикуемых там методов обучения. И вот восемнадцатилетний Генри, полный сил и амбиций, вступил в самостоятельную жизнь: устроился на работу в финансовый отдел «Атлас Портлэнд Симэнт Компани» в НьюЙорке и спустя несколько месяцев закрутил свой первый взрослый роман с Паолиной Шуто старше его на пятнадцать лет. Несколько сместив время и пространство, он потом, в «Тропике Козерога», расскажет о своих чувствах в этот период, о том, как разница в их возрасте доводила его до безумия. Благо, что это безумие длилось недолго… Он сбежал от своей «прекрасной Венеры» и весь 1913 год путешествовал по Западу и даже пытался, работая на ранчо, порвать с городом. В этот же период в Сан-Диего он встретился с анархисткой Эммой Голдман, которая, по признанию Генри, перевернула его жизнь. Хотя думается, что жизнь эта давно была готова перевернуться и без Эммы… Вернувшись ненадолго в родительский дом, Генри попытался работать у отца, но это дело не возымело успеха, хотя отношения с людьми, работающими у отца, он наладил мгновенно. Потом он устраивался продавцом пылесосов, словарей… В автобиографической заметке к английскому изданию «Космологического ока» Генри Миллер приводит перечень работ, которыми он занимался: посудомойщик, половой, разносчик газет, посыльный, могильщик, расклейщик афиш, книгопродавец, коридорный, буфетчик, торговец спиртными напитками, переписчик, оператор счетных машин, библиотекарь, статистик, приютский служака, мастеровой, страховой агент, шафер, секретарь миссионера, портовый рабочий, трамвайный кондуктор, спортивный инструктор, молочник…
Об этом периоде его жизни упомянутый выше Альфред Перле замечал, что уже тогда Генри был «непревзойденным мастером в искусстве жить без руля и без ветрил, добывая средства к существованию чуть ли не из воздуха».
Пока Генри менял места работы, провидение вновь подбросило ему встречу. На этот раз с писателем Фрэнком Харрисом и с книгами Уитмена, которые выстроили в его голове окончательные идеалы — стать писателем и, может быть, таким же, как Уитмен, ценителем жизни: все принять, ничего не отвергнуть — ни красоту, ни ее уродство. Так, к 1916 году, в возрасте 25 лет, он решил для себя, что его призвание — литература. Решил, не имея ни одной написанной строчки. Но решение — уже полдела! И строчки со временем пришли, дерзкие, провокационные, а потом и откровенно издевающиеся над благопристойной публикой, конечно же, отличные и от строк Уитмена, и от других его великих учителей — Кнута Гамсуна и Федора Достоевского.
В 1917 году молодой, кипучий и влюбчивый Генри женился на Беатрисе Сильвас Виккенс, пианистке из Бруклина, через два года у них родилась дочь Барбара Сильвас (Сэндфорд), с которой он вскоре разлучится на тридцать лет: она приедет к нему в Биг-Сур уже взрослой женщиной. Этот брак оказался первым в череде многих, но недолгих браков и первым опытом, от которого Генри был совсем не в восторге. И это понятно. Никакая семья никогда бы не смогла удержать великого «метафизического странника». Если не могла — то зачем он «сто раз» женился? Здесь можно послушать его самого: «…большую часть своего времени провожу совсем не так, как хотелось бы. Все потому, что как-никак у меня есть совесть — обстоятельство, о котором я сожалею. Я человек, считающийся со своими обязательствами и обязанностями, а ведь это те вещи, против которых я восставал большую часть своей жизни». А еще он искренне признавался в том, что постоянно влюбляется: «Мне говорят, что я неизлечимый романтик. Наверное, так и есть. Во всяком случае, я благодарен тем силам, которые способствуют тому, что я таков. Это заставляет меня печалиться и радоваться; мне бы не хотелось чувствовать иначе». В 1920 году «считающийся» с семейными обязанностями Генри устроился работать сначала курьером, а потом администратором по найму в почтовом отделении компании «Вестерн Юнион» в Нью-Йорке. Этой «славной Космодемонической компании» он позже отвел не одну страницу в «Тропике Козерога»: «Через некоторое время я уже восседал в Сансет-плейс, нанимая и увольняя, как демон. Бог — свидетель, это была просто бойня. Бессмыслица сверху донизу. Истребление людей. Материалов и энергии. Мрачный фарс из пота и бед».
«Вся система до такой степени прогнила, была так бесчеловечна и мерзка, неисправимо порочна и усложнена, что надо быть гением, чтобы ее хоть как-то упорядочить, уже не говоря о человечности или тепле. Я бунтовал против всей системы трудовых отношений в Америке, которая гнила с обоих концов. Я был пятым колесом в телеге, не нужным ни одной из сторон, хотя каждая сторона была готова меня эксплуатировать».
На время работы в «Вестерн Юнион» приходится и первая (она оказалась весьма немудреной) книга Миллера, которую он символично назвал «Подрезанные крылья». Генри написал ее в 1922 году, будучи в трехнедельном отпуске, находясь в подавленном настроении — он чувствовал себя обывателем, что виделось трагедией. Неизвестно, как бы потом сложилась его писательская судьба, не будь эпохального 1923 года — начала нового измерения в его жизни. В этом году Генри Миллер встретил женщину, которая провела его «через все муки ада» и, как он сам выражался, провела и «воскресила».
Джун Мэнсфилд, 2-я жена писателя
Горькая Джун
«Все, о чем я сейчас пишу, было для меня абсолютной тайной в те времена, когда во мне свершалась великая перемена. Переживаемое мною тогда было чем-то вроде подготовки к тому мигу, когда однажды вечером я надел шляпу, вышел с работы, оставил мою, дотоле частную, жизнь и разыскал женщину, которой предстояло спасти меня от смерти заживо».
Джун Мэнсфилд (настоящее имя Джульетта Эдита Смерч) родилась в 1902 году в Австро-Венгрии в небогатой галицийской семье. Когда ей было пять лет, семья эмигрировала в США. С пятнадцати лет Джун стала работать платной партнершей дансинга на Бродвее. Генри, увидев ее случайно, не смог отвести глаз. Он влюбился в нее так отчаянно, что его любовь, похоже, граничила с исступлением. В 1924 году они поженились, а в 1925-м, как вспоминает сам Генри, он занялся писательством, сопровождаемым полной нищетой. Многие биографы Миллера считают, что именно Джун вселила в него веру в успех на этом поприще. И, видимо, это действительно так. В «Тропике Козерога» Генри писал:
«Вдруг я чувствую, что она идет. Поворачиваю голову. Она приближается на всех парусах, сияя глазами. Я в первый раз обращаю внимание на ее походку. Она подлетает как птица… Уверенная в себе, она рассекает чад, джаз, красноватое мерцание, как королева-мать всех вертких блудниц Вавилона… Такую можно ждать всю жизнь…»
«Красивая, темпераментная, эксцентричная», femme fatale, как описывает ее Перле, она вошла в романы Миллера под именами Мара и Мона, а реальная Джун словно щупальцами вонзилась в его душу и выпотрошила ее до дна. Это был союз королевы и пажа, где королеве позволялось все. Критичный Перле, видя мучения Генри, считал Джун «не лучшим вариантом» для него, особенно когда она закрутила откровенный любовный роман с некой художницей, выдававшей себя за отпрыска фамилии Романовых, Джин Кронски (она же Мара Эндрюс) и бросила Миллера ковать писательский талант в полном одиночестве… Но это будет несколько позже. А пока Джун и Генри пытаются вести семейную жизнь и даже открывают закусочную в Гринвич-Виллидже, известной части Манхэттена, где в начале XX века обитала нью-йоркская богема. Позже, вспоминая это время, Джун рассказывала Перле, что означало тогда жить с Генри: обитали они в полуподвальном помещении, все в том же Гринвич-Виллидже, где все шастали туда-сюда. Это был настоящий проходной двор, но зато какая галерея образов — несостоявшиеся художники, писатели, поэты, пьянчуги, невротики, маньяки, иностранцы и бездельники; «каждый со своими заморочками. Неважно, кто кого находил: Генри их или они его, они шли к нему, как дикари — к шаману. Это были никчемные, опустошенные души, сдохшие батарейки, требующие подзарядки. Вот Генри их и подзаряжал…» В перерывах между общениями будущий классик американской литературы занимался живописью, организовывал выставки своих работ; сочинял стихи и бегал по домам в попытках продать поэтический сборник. Но, как можно предположить, денег все это не приносило. Деньги добывала Джун. Так, один из ее богатых поклонников одарил красотку кругленькой суммой, и в 1928 году с «оттопыренными карманами» супруги прибыли в Париж, где впервые встретились с будущим лучшим другом Генри Альфредом Перле. Эта пара тогда показалась последнему просто идеальной. За год Джун и Генри объездили всю Европу — результатом стал написанный по возвращении в Нью-Йорк роман «Этот прекрасный мир» (1929 год; у произведения — несколько названий).
Париж
А через год, в 1930-м, Генри оказался в Париже один — Джун выпроводила его в Мекку богемы, напутствуя словами, что в Европе он состоится, а в Америке ему нет развития, что она по мере сил будет его навещать и помогать деньгами.
И вот Генри на другом конце света с десятью долларами в кармане и тягостными думами о Джун. Наверное, это с ним было в первый и последний раз — когда так легко, под благовидным предлогом, женщина послала его в Париж… Но разве что-нибудь бывает в этой жизни случайно, особенно у тех, кто ее любит?
С этого момента начинаются самые чудесные, по словам Генри, и самые отчаянные годы его жизни, когда периодами он голодал так, что один запах еды из кафе и закусочных сгибал его тело, пробегая судорогой по нему. В этот момент, встретив Генри на террасе одного из парижских кафе, Перле составил его весьма живописный портрет, говоря, что, несмотря на его чисто германское происхождение, в лице Генри явно проступали монголоидные черты, а в покое оно и вовсе походило на «лицо китайского мандарина». «Ему еще не перевалило и за сорок, но, не считая седеющей опушки, похожей на нимб святого, он был абсолютно лыс, и череп сиял слюдяным блеском. Его глаза — две миндалевидные расщелины — явно были китайскими. Он носил сильные очки в роговой оправе, сквозь которые взгляд его глаз цвета морской волны буравил благожелательной злобой и какой-то нечеловеческой добротой».
Друзья, конечно же, периодически приходили Генри на помощь, иначе зачем они нужны? Зиму 1931 года и весну 1932-го он провел на улице Огюста Бартольди в доме молодого американского адвоката из Бриджпорта Ричарда Осборна, который тогда работал в парижском филиале «Нэшнл Сити Бэнк оф Нью-Йорк». (В «Тропике Рака» Осборн — это Филмор. Осборну же посвящена книга Миллера «Мудрость сердца».) И в этом же 1932-м, шатаясь в одиночестве по парижским улицам, по тому Парижу, который неизвестен туристу и обычному парижанину, Генри начал работать над «Тропиком Рака», выливая на страницы всю горечь от тоски по Джун. Альфред Перле так описал странные путешествия друга: «Его походы в эти районы города были настоящими экспедициями, порой даже чуть ли не уголовными расследованиями, после которых он возвращался посвежевшим и воодушевленным, с горящими от ужаса глазами. Во время таких вылазок он всегда заводил сомнительные знакомства. И снова это были больные и убогие, грешницы и бандиты, утюжившие тротуары трущоб, — неприкаянные души, к которым он причислял и себя самого. Но особенно его привлекали откровенные безумцы, потому что сам он отличался отменным психическим здоровьем».
Блистающая Нин
Вскоре в тоске по Джун образовалась некая брешь — в 1931-м в жизни Генри Миллера появилась еще одна птица-любовь. Анаис Нин — одна из самых интереснейших и загадочных женщин XX века, которая на протяжении сорока пяти лет вела известный теперь на весь мир дневник. Тридцать пять тысяч страниц ее мыслей, страстей и переживаний, написанных вначале на французском, потом на английском языках, представляют собой не просто эротическую одиссею. Эти страницы, не лишенные проницательности, ума и таланта, стали действительным и во многом бесценным документом той культурной эпохи. Она родилась в 1903 году в пригороде Парижа, в Нейи, в семье испанского композитора-пианиста и датской певицы. Свой дневник начала писать в одиннадцать лет, когда отец ушел из семьи, оставив мать с тремя маленькими детьми. Та была вынуждена эмигрировать в Америку, где в 1923 году ее дочь Анаис Нин вышла замуж за шотландца Хьюго Гилера, преуспевающего банковского служащего. Большая оригиналка всегда и во всем, даже на своем бракосочетании она была в черном платье с белым мехом и в белой шляпе. Эта удивительная женщина была любима и обожаема своим мужем, о ее многочисленных романах он просто не хотел слышать. А впоследствии, с 1947 года, она стала любимой «вдвойне»: не разводясь, вышла еще раз замуж за молодого человека из известной актерской семьи Руперта Пола. Ей было 44, а ему 28. В общем, Анаис и Генри друг друга стоили. Кто кого из них больше любил? Наверное, Нин. Во всяком случае, судя по дневникам, это так. Их познакомил Ричард Осборн, и она стала ангелом-хранителем Генри в самый тяжелый период его жизни. Кстати, в книге Альфреда Перле «Мой друг Генри Миллер» Нин выступает в двух лицах: собственном и некой возлюбленной Лианы де Шампсор. При жизни она не смогла «снять вуали» и предстать на страницах Перле во всей красе — не хотела, чтоб ее мужья знали о ней так много.
Влияние Анаис и Генри друг на друга просматривается даже в манере их писательства: именно с 1931-го, года их встречи, Нин стала романисткой, а не просто автором дневника. Перле замечал, что эти двое «являли собой два совершенно обособленных мира». Однако Генри сразу же атаковал Анаис, и та потянулась к нему, безоговорочно приняв его лидерство. «В одно мгновение они стали неразлучны, как Кастор и Поллукс». Похоже, Нин нравилась и самому Перле, он отмечал, что она была редкой женщиной, и ее интуиция граничила с ясновидением, что она временами поражала его как колдунья, нежели как женщина. В ее обществе, на ее вилле в Лувсьене, которая была когда-то частью дома мадам Дюбарри, Генри и Альфред «отогревались», отъедались и впадали в сладкий сон, настолько ирреальной была обстановка ее дома. Ну а самые славные часы в спорах, дискуссиях обо всем на свете друзья проводили на кухне квартирки в Клиши (пригороде Парижа), снятой Генри и Альфредом. Здесь они периодически устраивали раблезианские пиры на заработанные гонорары. (Генри с легкой руки товарища писал под фамилией Перле в газете «Чикаго Трибюн»; в газете можно было печататься только штатным сотрудникам.)
Возвращаясь к теме любви Анаис и Генри, можно только удивляться тем жертвам, на которые способна любящая душа: неустанно слыша от Миллера о Джун — именно новой подруге он прочитывал страницы романа, большей частью посвященные Джун, — Анаис ничего не оставалось, как полюбить объект обожания Генри вместе с ним. В своем дневнике она откровенничала: «Я разрываюсь между красотой Джун и сверхъестественным талантом Генри. Я предана им обоим, каждому по-своему…» Сам же Миллер, испытывая к Джун сильнейшие чувства, не строил никаких иллюзий относительно ее натуры, ее сути. Он был хорошим психологом — натура возлюбленной была для него ясна: гора лжи и мифов о себе… Отсюда такие посвящения:
«Она менялась, как хамелеон. Никто не мог сказать, какая она на самом деле, потому что с каждым она выступала в совершенно новом обличье… Она часами просиживала перед зеркалом, изучая каждое движение, каждый жест, каждую наиглупейшую гримасу… Она подавала себя столь искусно, что совершенно невозможно было докопаться до исходного материала… Она вообще не была живым существом…»
И он любил ее такой как есть.
Жизнь развела их. Самоистязание Генри в какой-то степени закончилось. Джун сама попросила развода, и в 1934 году они расстались официально, но, по словам Перле, Миллер бредил ею до смерти, сменив еще нескольких жен и бессчетное количество подруг… Вот так время единения с Джун с 1924 по 1934 год — при этом под одной крышей они были едва ли пять лет — растянулось для него навек. Анаис Нин в начале 1940-х годов перебралась с супругом в Нью-Йорк, где, ведя светский образ жизни, опубликовала три книги, а в 1974 году стала членом Американской академии и Института искусства и литературы. Живя в США, Генри и Анаис встречались несколько раз и продолжали обмениваться письмами. Их последняя встреча оказалась кульминацией, достойной большого романа: в 1976 году в инвалидном кресле в палату к умирающей Нин въехал Миллер, и когда она поблагодарила его за то, что он посетил ее, Миллер ответил:
«Я не посетитель — я пациент». Ее не стало в 1977 году. Урну с прахом Анаис, как она и просила, Руперт Пол опустил в воду залива Санта-Моника в Лос-Анджелесе.
Тайно, по пятьдесят франков
Именно так продавался первый бестселлер Генри Миллера «Тропик Рака». Он вышел в 1934 году — все оказалось очень символичным: развод с Джун, первой пророчившей ему писательский успех, и выход книги, которая подействовала на литературу, как «подкожная инъекция», сделав Миллера известным в одночасье не только во Франции. И лишь человек с чувством юмора и здоровым отношением к жизни мог воспринимать ситуацию, сложившуюся вокруг этой книги: продаж, критики, судов, — так лояльно, как Генри. Впрочем, он о многом уже высказался и теперь просто созерцал окружающее: «Мир все больше и больше напоминает мне сон энтомолога. Земля соскальзывает с орбиты, меняя ось; с севера сыплются снега иссиня-стальными заносами. Приходит новый ледниковый период, поперечные черепные швы зарастают, и вдоль всего плодородного пояса умирает зародыш жизни… Наступает новый металлургический век, когда земля будет звенеть под проливным дождем желтой руды…»
«Тропик Рака» вышел в парижском издательстве «Обелиск-пресс», которое принадлежало мастеру своего дела Джеку Кагану — это он снабжал французскую столицу и приезжавших в нее туристов «эротическим чтивом», хотя специализировался, конечно, не только на этой теме. Издав после долгих раздумий книгу Генри, видавший виды Джек Каган распорядился в магазинах продавать ее тайно, написав на небольшой аннотации: «Ce volume ne doit pas etre expose en vitrine» («Эту книгу в витринах не выставлять»). Продавалась она по очень высокой для 1930-х годов цене — 50 франков и вскоре выдержала второе издание во Франции без исков со стороны властей. Несколько экземпляров «Тропика Рака» попали в Англию и США, где были сразу запрещены. В Америке его издали после судебных слушаний в начале 1960-х. Книга сразу стала бестселлером, но критика и гонения на автора не закончились: суды штатов запрещали ее продавать в местных магазинах. Генри, живший уже в то время в Америке, философски воспринимал свою славу: известного запрещенного писателя.
Анаис Нин сделала следующий комментарий в предисловии к первому изданию «Тропика Рака»:
«В мире, окончательно парализованном самоанализом и страдающим запором от изысков духовной пищи, это грубое обнажение живого человеческого тела равносильно кровопусканию. Брутальность и непристойность оставлены без прикрас — как демонстрация тайны и боли, всегда сопутствующих акту творчества».
Что же запрещенного было в этой и последующих книгах трилогии — «Тропике Козерога» и «Черной весне»? Ведь если власти их запрещали, значит книги относились к разряду порнографической литературы? То что цензура — явление несостоятельное, это понятно, это отмечал и сам писатель. Другой вопрос, почему Генри Миллер, подчеркивая немаловажную роль секса, не сводил все интересы человека только в эту сферу? Миллер страстный в силу своего темперамента, но он — не эротоман. Иначе как бы он смог говорить о сексе с юмором? Ведь он сделал это первым в своей эпохе.
В 1940 году Джордж Оруэлл посвятил Миллеру известное эссе «Во чреве кита», где назвал его книги одним из немногих правдивых свидетельств времени. Генри понимал, что его начинают признавать в мире «большой литературы», но никак не отозвался на похвалы Оруэлла, хотя знал его. Перед тем как участник Гражданской войны в Испании, сторонник республиканцев Оруэлл ушел на войну, он приходил к Генри знакомиться, и последний, не разделяя его взглядов — Миллер вообще отрицал войну как таковую, — подарил Оруэллу свою куртку, чтобы тот надел ее вместо дорогого костюма. О войне Генри высказался, в частности, так:
«Войну не любит никто, даже те, кто в ней заинтересован. И тем не менее, во всей недолгой истории человечества найдется не так уж много мирных передышек. Какой вывод напрашивается из этого явного парадокса? Мой вывод прост и очевиден: несмотря на вечный страх перед войной, человек никогда не желал мира по-настоящему горячо и искренне. Сам я всей душой желаю мира, и весь имеющийся у меня интеллект убеждает меня в том, что мир достигается не боевыми, а мирными действиями».
С Корфу в Биг-Сур
В тот же день, когда вышел «Тропик Рака», он переехал из Клиши на улицу Вилла Сера, где жил в доме под номером 18 до отъезда сначала в Грецию (после объявления о начале Второй мировой войны и смерти издателя Джека Кагана), а потом в Америку. В Грецию, на Корфу, Миллер отправился по приглашению Лоренса Даррелла, у которого на острове был свой дом. А Даррелл в свое время, после выхода в свет «Тропика Рака», сам примчался к Генри в Париж, в его «штаб-квартиру» на Вилле Сера и с тех пор стал еще одним человеком в кругу друзей писателя, ведя с ним обширную переписку. Грецией, Афинами, островами, Пелопоннесскими горами (куда Генри совершил восхождение) Миллер был сражен и очарован: он открыл для себя «абсолютно новый мир», мир природы и древних святынь. «Никогда прежде, — писал Генри, — мне не доводилось бывать в таких местах, где бы я ощущал, что это святыня. Настолько ошеломляющим было впечатление. С первого взгляда понимаешь, что здесь происходили события беспредельной значимости».
Проведя около восьми месяцев в Греции, в 1940 году Генри вернулся в Нью-Йорк, где написал «Марусийского колосса», «Мир секса», «Тихие дни в Клиши» и начал работу над «Благостным распятием». До очередной женитьбы в 1944 году он путешествовал по Америке и занимался живописью. Женился Миллер на этот раз в возрасте 53 лет на двадцатилетней студентке из Йеля Янине Лепской и переехал в свой первый настоящий дом в Америке в Биг-Сур, в Калифорнию, на Тихоокеанское побережье. Здесь, в тиши, Генри превратился в философа и здесь же еще раз показал себя необычайным лириком — его роман «Биг-Сур и апельсины Иеронима Босха», законченный здесь же в 1955 году, преисполнен и интереснейшими размышлениями о бытии, и лиризмом. В браке с Яниной у него в 1945 году родилась дочь Валентина, а в 1947-м — сын Тони. И вопросы обеспечения семьи стали забирать время от занятий литературой. Да еще тысячи писем со всех концов света… С Яниной и детьми Генри прожил семь лет — в 1952-м он развелся с женой и с новой пассией Ив Макклюр, на которой он потом тоже женился, отправился в турне по Европе. Свою любвеобильность Миллер объяснял очень просто:
«Вопрос полов — это гораздо больше, чем сексуальные отношения. Это — сила, подобная стихии. Она точно так же таинственна и непостижима, как Бог или природа космоса».
После Макклюр была еще одна жена — молоденькая японка Хоки Токуда. Она работала певичкой в одном голливудском баре. После долгих ухаживаний в 1967 году Хоки дала согласие на брак, который продлился три года и стал еще одной вехой в жизни Генри Миллера: влюбившись в японку, он влюбился в ее страну, стал в 75 лет изучать японский язык. История их взаимоотношений тоже нашла отражение на его страницах и в живописных работах. В 1970 году в Неаполе книга Генри Миллера «Застынь как колибри» была объявлена «Лучшей книгой года» — эта награда оказалась единственной за его творчество.
Бренда Венус, последняя возлюбленная Генри
Венера в лучах заката
Последнюю избранницу великого и ужасного сердцееда Генри звали Бренда Венус. Именно так. Она утверждала, что Венера — это ее настоящая фамилия. Бренда была актрисой, не слишком известной, но весьма привлекательной, помимо этого она давала уроки балета. Познакомилась Бренда с Миллером случайно: не попав к нему на семинар по актерскому мастерству (или по актерской речи), она все равно «вышла» на след учителя (именно такую интеллектуальную роль она отводила состарившемуся писателю) — купила одно из первых изданий Миллера и обнаружила в нем письмо Генри какой-то особе. Все вполне объяснимо: читательницы забрасывали его и письмами, и фотографиями. И тогда Бренда отправила Миллеру обнаруженное письмо, свою записку и свои фотографии. Ответ пришел тут же, полуслепой Миллер разглядел-таки красавицу и прислал ей вопрос: зачем такой молодой девушке понадобился 84-летний старик? Так начался их роман. Не пугайся, читатель, он был практически платоническим и в большей степени эпистолярным. Генри написал Венере 1500 писем, которые, кстати, опубликованы (правда, с хорошими купюрами). В одном из них Миллер, сохранивший все свои словесные таланты и ясность ума, просит подругу прислать ему побольше фотографий, поскольку в возрасте, в котором он теперь пребывает, женских чар и красоты рядом с мужчинами бывает недостаточно… Непотопляемый апостол аморализма ушел из этого «прекрасного мира», который, в общем-то, был в его глазах «колесом на вихляющей оси», в 1980 году. Некоторые исследователи его творчества предполагают, что если бы Бренда не прятала от Генри своей красивой плоти, то запросто бы вдохнула в него вторую жизнь. Впрочем, разве он умер? Ведь он действительно сумел «вытащить себя за волосы на небо собственного существования и остаться там».
Вероника Карусель
Исходник: www.vokrugsveta.ru/vs/article/6278/А ещё, у Е.Гришковца родилась дочурка Мария! Мои поздравления!
e-grishkovets.livejournal.com/